23 июня, 21:09 X 6446 K 0

15 мая 2024 года на Change.org. была опубликована петиция под названием «Остановить «лечение» аутизма недоказанными методами». В ней группа родителей детей с аутизмом требовала проверить качество оказания медицинских услуг одним из центров. Обсуждаем наболевшие вопросы об аутизме с Президентом «Центра проблем аутизма» и многолетним и последовательным адвокатом прав и интересов людей с аутизмом Екатериной Мень.

— К сожалению, данная петиция высвечивает одну важную проблему. Несмотря на то, что, казалось бы, над распространением информации об аутизме работают общественные организации, журналисты, специалисты и активисты-волонтеры, группа родителей, направившая петицию, основывает свои претензии на двух совершенно устаревших положениях: «причина аутизма неизвестна» и «аутизм не лечится в принципе, а его оптимальная коррекция — это доказанные поведенческие методы и методы лечебной педагогики, не более того». Не пора ли несколько обновить представления общества и тем более родителей детей и подростков с аутизмом?

— Единственной причины аутизма не существует. Тут вообще слово «причина» не очень подходит. Этиология, патогенез — в аутизме это более уместные формулировки. И в этом контексте надо говорить о факторах. А их очень много. Поэтому научный консенсус в аутизме — это многофакторность заболевания. Даже описывать аутизм вы можете на разных языках — в зависимости от того, на каком уровне вы его определяете. На уровне видимого — это нарушенное поведение, сформированное неадаптивностью нервной системы, не способной типично взаимодействовать со средой и выдавать релевантные ответы на ее стимулы. На уровне соматической репрезентации аутизм — это комплекс отдельно определяемых заболеваний разных органов (ЖКТ, эндокринной системы, сердечно-сосудистой, иммунной). На уровне молекулярного понимания, «невидимого», аутизм — это нарушение клеточного сигнализирования. И мультифакторность аутизма, и многоуровневость его репрезентации не позволяет «хватать» его за что-то одно, если намереваешься взять его под контроль. Как только возникает позиция, что какая-то идентификация аутизма «главнее», пиши пропало. Коль скоро аутизм мультифакторное заболевание, то любая монополизация подхода к нему не будет успешной.

Что касается разговора о неизвестности причин, то, если коротко, это некорректное заявление, устаревшее. Мы очень много знаем в отношении этиологии (причинах и условиях развитии болезни) аутизма.

— Мы знаем не только то, что аутизм — заболевание мультифакторное, но и то, что своеобразный «пакет» факторов у аутиста Х может иным, нежели у аутиста Y, разными могут быть и сопутствующие диагнозы, поэтому то, что сработает у Х, не сработает у Y, и наоборот. Как тут быть с доказательностью?

— С доказательностью — еще одна вечная головная боль. Доказательная медицина — это метод. Это определенный набор инструментов, оптимизирующий оценку эффективности приемов лечения и ищущий баланс между эффективностью клинической и эффективностью экономической. Метод этот предполагает «лесенку», по которой мы движемся в признании терапии от частного случая к обобщенному. И это, как минимум, позволяет отсеять поначалу самое вредное и опасное. А также крайне затратное «без выхлопа». Но доказательность медицины в русском языке — это не доказательство теоремы. Доказательство в медицине — это свидетельство, фактичность, улика.

Сегодня мало фактов, чтобы мы это занесли в полезное для многих и записали в страховой набор. А завтра этих фактов много — причем проверенных в определенной методической логике. И мы говорим — окей, вот это мы точно берем в арсенал лечения для самых разных людей. Чем выше по «лесенке» мы идем, тем больше фактуры мы теряем. Но если что-то доходит до высшей ступени лесенки, то, скорее всего, оно наиболее универсально и является подходящим, полезным и безопасным для большинства в какой-то категории пациентов.

В аутизме, например, это относится к АВА-терапии — вмешательствам, основанным на объективных законах поведения. Но и внутри этой терапевтической области есть своя «лесенка», и каждая отдельная поведенческая методика проходит свою оценку, показывая, как высший уровень эффективности и безопасности, так и те средства, которые полезны в более ограниченном количестве случаев. Поэтому каждая терапия, основанная на прикладном анализе поведения, индивидуальна и строго профилирована. Кому-то из детей АВА-терапия требуется в строго структурированном пространстве, только один на один, с большим количеством специальной, иногда очень искусственной дидактики. Кому-то из пациентов вообще не нужно «сидеть за столом», а требуется поведенческое вмешательство в естественной, обогащенной среде, с большим количеством социальных партнеров. Внутри «лесенки» АВА проверено порядка 30 методик, которые достигли высших ее ступеней. И такое количество терапевтических средств позволяет бесконечно персонифицировать протоколы терапии, делая их максимально точными под конкретного пациента. Когда порой я слышу «АВА-терапия нам не подходит и ничем не помогла», я интересуюсь, как она выглядела. Выясняется, часто, что применялась одна методика (метод дискретных проб — самое популярное в Интернете). Хорошо, а остальные 29? Не применяли. Ну, значит, вы АВА-терапию никогда в жизни и не получали. Мы же не в сельской больнице, чтобы одним аспирином лечить ангину, аппендицит и сифилис.

— То есть все-таки доказательные вмешательства в аутизме вы считаете важным и ценным подходом?

— Да, доказательная медицина — хорошая штука. Но научная медицина не сводится только к одному методу. Научная медицина значительно шире доказательной медицины. Во-первых, даже то, что находится на первых ступеньках доказательной медицины, например исследования случая, вполне научно. Во-вторых, метод доказательной медицины обслуживает некое большинство. Но меньшинством, исключениями тоже надо заниматься. И заниматься тоже не «пальцем в небо», а научно, обоснованно и безопасно.

Поэтому в научной медицине есть и другие методы — например, трансляционная медицина. Она объединяет в себе элементы клинической медицины и биотехнологические подходы к разработке новых терапевтических и диагностических средств, и разрабатывает способы внедрения фундаментальных данных в практику врача. Или прецизионная медицина — подход, основанный на современных достижениях генетической и молекулярной диагностики. Он принимает во внимание индивидуальные особенности пациента, такие как разнообразие генов, условия окружающей среды, образ жизни и даже его персональный микробиологический профиль. Комплиментарная медицина — тоже научная, в том смысле, что нечто по «лесенке» не прошло или прошло слабо, но все-таки опирается на разрозненные научные данные. И аутизм находится в поле всех медицин. Доказательная позволяет исключить опасное, бесполезное, вредное, пожирающее денежные и временные ресурсы наверняка. Но проход по «лесенке» каждого средства занимает около 20 лет. Очевидно, что при таком сложном, многофакторном и эпидемическом (бурно нарастающем) диагнозе, как аутизм прибегание исключительно к доказательной медицине и игнорирование других научных медицин — это тупик. И вообще, использование в лексике медицины формулировок «не доказано» очень некорректно. Мы должны говорить «на данный момент не показало эффективности», что совершенно не исключает, что в дальнейшем покажет. Или точно не покажет после всей процедуры «лесенки».

Аутизм находится в эпицентре трансдисциплинарного взгляда — и настоящие, полезные, эффективные и даже излечивающие подходы рождаются только тогда, когда ученый или клиницист выходит за границы своей специализации.

— Вы не считаете научную или врачебную специализацию достоинством?

— Расскажу историю «не по теме». Они интересные и в некотором смысле модельные. Человечество стало задумываться о природе разнообразия антител с 80-х годов 19 века. Как это возможно, чтобы на миллион самых разных антигенов вырабатывалось свое уникальное антитело? Теория разнообразия антител развивалась сто лет. И гипотез было очень много. И, хотя внутри построения антительной теории только нобелевок было пять штук, все упирались в потолок и раскрыть механизма не могли — потому что работали самые светлые головы строго в иммунологической дисциплине, не выходя за пределы своего «флюса» — инструментария, строго иммунологического знания, сверхпонимания иммунной темы даже после открытия ДНК (версия что каждый из миллиона антител кодируется своим геном невероятна). Потом один японский парень Судзуми Тонегава, приехавший учиться в начале 60-х в Америку из бедной еще Японии, попал в совсем новую область молекулярной биологии (собственно, она только и начала зарождаться в ту пору). Преуспев в ней, он попал под риск депортации из Штатов — для него не находили оснований для продления визы. Но он не хотел возвращаться в Японию. И тупо писал разные мотивационные письма куда глаза глядят. И единственный институт, который готов был ему дать место в 1971 году, это Базельский институт иммунологии. Он попал, как кур в ощип, в иммунологию, зашел в тему антител совсем с другого, практически дилетантского входа. И почти сразу открыл механизм разнообразия антител. За что в 1987 году получил Нобелевскую премию. Америка, конечно, после этого снова дала ему визу. Но он уже решил заняться нейробиологией, основав в МТИ (это знаменитый Массачусетский) институт исследований обучения и памяти. И в 1996 году его работы фактически забили гвоздь в представления о мозге как железобетонной материи, так как он открыл основной механизм синаптической пластичности. Потом он открыл клетки-инграммы памяти (это потрясающий клеточный механизм удержания информации в мозге). А потом они исследовали ключевой регулятор дендритных шипиков и, в итоге, вышли на создание препарата для синдрома Х-ломкой хромосомы. Хорошая карьера для нелегала, правда? Нелегала не только в полицейском смысле, но и в научно-дисциплинарном.

И вот то, что мы видим в прогрессе лечения состояний, которые мы относим к аутизму, это потрясающие траектории трансдисциплинарности. Каждая глубокая медицинская специализация — это безусловный плюс в работе с пациентом и его проблемой, но это и потолок, и смирительная рубашка для научного полета. Аутизм не подчинится нам из одной узкопрофильной палаты, даже самой передовой и нарядной.

— Как вы считаете, о каких современных трендах в помощи детям с аутизмом родителям необходимо знать для того, чтобы оптимизировать маршрут своего ребенка?

— Сегодняшние тренды в аутизме — это перепрофилирование лекарств и применение препаратов офф-лейбл, это субтипирование аутизмов, это формирование линейки самых разных биомаркеров (и молекулярных, и нейроимиджинговых), это прицельная работа с соматическим статусом аутиста, это кластеризация аутизмов не по МКБ, а по поведенческим симпотомокомлексам. Аутист, который плохо спит и хорошо решает задачки, аутист, который не говорит и имеет запоры, аутист, который читает с 2 лет и при этом ест землю, аутист, который рисует потрясающие картины и при этом агрессивен, аутист, который хорошо говорит, но ничего не понимает, и аутист, который не произносит ни слова, но на компьютере пишет стихи, при этом прокусывая себе периодически руку, — все это разные аутисты. Никому по-настоящему неинтересно при построении маршрута помощи диагностировать аутичного ребенка только ради того, чтобы приписать ему ярлык шифра из МКБ. Это полезно только для социальных служб. Для судьбы ребенка — это вторично.

Каждый передовой врачебный выбор существует в огромном контексте, в огромном пространстве чьих-то открытий и опыта. И добросовестность врача заключается в том, чтобы, во-первых, признать этот контекст, не игнорировать его только потому, что учили его когда-то по-другому, а во-вторых, умело его использовать, компетентно встроить в собственную клиническую практику.

— Надо признать, это совсем не просто, особенно в аутизме, где еще пару десятилетий назад врачи очень часто просто предлагали родителям поверить в то, что изменить что-то к лучшему невозможно и следует просто покориться судьбе...

— То, что мы понимаем про аутизм сейчас, — это 50 лет сумасшедшей работы человеческой мысли, это концентрация интеллектуального подвига, морального героизма людей, которые внутри психоаналитической пустыни и агрессии утверждали биологическую природу аутизма. И первый источник каждого героя и первооткрывателя лежал в признании недостаточности пространства своей специализации. Например, в той же эпилепсии при РАС. Ричард Фрай — пожалуй, самый выдающийся исследователь и врач в области эпилепсии в аутизме и один из лидеров прецизионной медицины аутизма. Он имел уже степени в неврологии и в педиатрии, когда столкнулся с аутичными пациентами. И он понял, что для аутизма этого мало. И тогда он получил степень в биофизике. И этого мало — он получил степени в поведенческой неврологии и психологии детского развития. Он был потрясен энергией и убежденностью родителей, не смирявшихся с тем, что аутизм не поддается медицинскому лечению. Он просто поверил, что такое количество умных образованных людей не могут ошибаться, даже если конвенция настаивает на противоположном. То, к чему пришел Фрай, те сотни блестящих научных работ и статей, которые стоят за ним, те тысячи пациентов, состояние которых он радикально изменил вплоть до нормы, тоже вырастало на определенной почве.

А еще раньше и фоном был выдающийся Робер Навье, крупнейший специалист в митохондриальной биологии, который открыл и исследует реакцию клеточной опасности. В США существовала традиция при погружении в угольные шахты брать с собой канареек, потому что эти птицы очень чувствительные к изменению состава воздуха, первыми подавали сигнал о повышении концентрации ядовитых газов. Так вот, митохондрии в нашем организме — это канарейки в шахте. Они невероятно чувствительны к практически любым типам угроз, опасностей или биологических факторов стресса, будь то вирус, токсикант или плохой сон. Реакция клеточной опасности — это универсальный ответ на угрозу окружающей среды, а митохондрии регулируют РКО, отслеживая и реагируя на физические, химические и микробные условия внутри и вокруг клетки. Изучая этот феномен, Навье установил, что постоянная реакция клеточной опасности способна изменить человеческое мышление и поведение. Персистирующая реакция, запущенная изначально митохондриями и достигшая мозга, оказывает обратное действие на периферические митохондрии с помощью нейроэндокринных и вегетативные цепей мозга, чтобы усилить клеточную реакцию на изменение окружающей среды в попытке искоренить опасность и спастись. Если опасность не искоренить, то, собственно, и создается клеточная основа тревоги, ригидности, гнева, повторяющегося и обсессивно-компульсивного поведения, хронической боли, десоциализации. Всего того, что мы, в частности, определяем как аутизм. Поэтому специалист по митохондриальной биологии «попадает» в аутизм, а поведенческий невролог в попытках понять аутизм «заглядывает» в зону митохондрий. И вместе они складывают не только понимание, но и клинический подход, приходят к лекарствам, к стратегиям лечения и помощи. И все это много десятилетий работы и поиска. А потом к этому добавляются герои из области микрофлоры, которые поначалу всего-то исследуют поведение отдельных бактерий, но постепенно приходя к гигантской концепции микробиома человека. И все это продолжает приносить свои потрясающие результаты, в том числе в понимании аутизма, и к новым стратегиям его терапии. Фишка в том, что эти стратегии работают! Они не могут не работать. Это здравый смысл.

— Сравнительно новой тенденцией применительно к аутизму является кетодиета, и у авторов петиции она тоже вызывает недовольство как «недоказанная», хотя, как вы уже сказали, судорожная активность мозга характерна для очень многих детей с аутизмом, а кетодиета давным-давно считается вполне стандартным ее лечением...

— Кетогенная диета изучена вдоль и поперек, и ее исследования не остановятся. Но тут так. У любого неофита (а 5 лет в такой практике — это неофитство, какой бы опыт до этого ни стоял за врачом) встреча с тем, что работает, вызывает подлинный восторг. Так и должно быть. Но неофитство и восторг от того, что «работающее работает» в некоторых случаях чревато радикализмом. В этом восторге важно не потерять критичность, не отказаться от авторитетов, не выпасть из повестки, которая продолжает меняться и совершенствоваться — ведь наука не останавливается.

— В этом смысле удивляет то, что авторы петиции ратуют исключительно за поведенческие терапии и социализацию и совсем закрыты для медицинских, биохимических, биотехнологических подходов, а ведь в этой области так много нового и полезного!

— Современная прецизионная медицина может использовать персональный геном и серийный метаболомный анализ для выявления точек уязвимости каждого человека, на которые можно влиять — в плюс или в минус — через питательные вещества, лекарства, структуру питания, физические упражнения, сон, практики осознанности и обучение. Как видите, все это стоит через запятую, это рядоположенные вещи. В этом ряду нет приоритетов — это все в равной степени источники либо терапевтического эффекта, либо патогенного.

Если позволите, я упомяну еще одного потрясающего игрока на нашем поле из числа очень полезных ученых. И, как я уже говорила, его полезность сформирована поразительной трансдициплинарностью. Это Андрей Вышедский, нейробиолог из Бостона, который на последней конференции «Аутизм. Вызовы и решения» презентовал данные поразительных исследований, связанных с изучением эпигенетических факторов развития речи при аутизме. Андрей — физик, и делал значимые работы по оптической виброметрии в команде академика Алферова. А потом, уже в Штатах, от физики через сердечно-легочную акустику он пришел к эволюционной лингвистике, дрейфуя к нейробиологии воображения, что, в итоге, оказалось чрезвычайно полезно для исследований в формировании аутистической речи. Прелесть в том, что весь этот основательный дрейф через границы разных наук привел не только к новым теоретическим раскладам в прицельной топографии речевого развития при РАС, а и к вполне рабочим инструментам и программам, которые вмещаются в компьютерный планшет и могут упражнять синтаксическую (то есть естественную, живую и распространенную) речь. Но про этого ученого я вспомнила еще и потому, что его команда в Бостоне изучает самые разные группы факторов, влияющих и не влияющих на развитие такой речи. Это образ питания, это даже разновидность хлеба, определенная культура родительских игр с детьми, сон. И это поразительные данные, которые устанавливают четкие корреляции между факторами образа жизни и такими показателями, как рецептивная речь, экспрессивная речь и даже общительность.

— Возможно, каждый врач согласится с тем, что таблетка может подстегнуть развитие речи, но не каждый примет то, что, развивая речь, мы тоже, в каком-то смысле, лечим аутизм?

— Обучение с точки зрения молекулярных механизмов так же материально, как и прием какой-нибудь таблетки. Если вы возьмете полностью здорового ребенка и разместите его в неразвивающей изоляционной нестимулирующей среде, то его психическое и поведенческое здоровье никогда не будет полноценным. Более того, это снизит и соматическое здоровье. Очень большие и важные исследования проводились американскими учеными, которых в 90-е годы пустили для исследования постояльцев румынских детдомов (они были еще хуже советских). Поражало то, что все выпускники, например, не смогли достаточно вырасти. Их отлично кормили, с точки зрения сбалансированности рациона пища могла превосходить питание домашних детей из бедных семей, однако семейные дети превосходили по всем пунктам развития, включая рост, и мышечную массу, и объем серого вещества в мозге. Было установлено, что среда, привязанность, персональный воспитывающий взрослый, игры, чтение, множественные сверстники и тому подобное напрямую влияют на биохимию усвоения питательных веществ.

Почему мы боремся за инклюзивное образование? Потому что школа — это обогащенная среда, которая терапевтична. Исключение ребенка из школы, какое-нибудь домашнее обучение ребенка с аутизмом, возможно, приведет к сдаче тестов, но к социальной зрелости — нет. Здоровье — очень важный фон, основа. Болевой синдром не способствует любознательности. По данным масштабного исследования, дети с аутизмом в два раза чаще, чем их обычные сверстники, испытывают хроническую или повторяющуюся боль. Но даже после полного излечения может сохраняться поведение, которое сформировалось на фоне боли. Иначе бы у нас не было такого явления, как фантомные боли — ногу отрезали, а она продолжает болеть. Потому что боль не в ноге, а в мозге. И нужно переучивать этот мозг. Вопрос только в том, как это делать.

— Иногда приходится сталкиваться с таким подходом: вот мы подлечим ребенка, снизим гиперактивность, разберемся с истериками, а уже тогда подумаем о его обучении. Конечно, теоретически ребенок может и догнать в чем-то сверстников, но разве разумно откладывать развитие на потом?

— Мозг устроен, во-первых, по принципу конкуренции: что не используешь, то теряешь. Какой-нибудь длиннющий аксон, который отрос от нейрона, чтобы обеспечить подвижность и ловкость руки, при долгой иммобилизации просто отвалится, атрофируется. Верить в то, что ребенка надо только лечить, и пока он не починится, не учить новым навыкам, не давать ему развивающей нагрузки, — это какое-то антинаучное мракобесие. Каждый раз, когда вы что-то вспоминаете или у вас появляется новая мысль, создается новая нейронная связь в мозге.

Чем усерднее вы думаете, тем больше кислорода и энергии ваш мозг будет использовать из крови, то есть решение задачи подгоняет в мозг нужные вещества. Прекращая занятия, вы изымаете ребенка из социальной практики. По сути, это изоляция. А изоляция повышает нейровоспаление и патологическую активацию микроглии.

— Возможно, логично, что у больного человека для обучения действительно мало мотивации?

— Обучение — главный фактор нейрогенеза. Сами по себе утраченные нейроны не заменяются, как клетки в других органах. Но природа предусмотрела для мозга свои приемы регенерации. Мозг не настолько специализирован, чтобы его отдельные сети не могли быть заменены. Посредством обучения мы можем обманывать даже «крупную» генетику. Например, при синдроме Фелан-Макдермит, когда порушен ген синаптической пластичности SHANK3, обучение позволяет обходить блокировку этого гена и развиваться. Наука показала, что сама сложность организации мозга, включающая способность нейронов постоянно передавать информацию с помощью электрохимических импульсов и строить межклеточные связи, является источником уникальной способности мозга к восстановлению.

В 2000 году Нобелевская премия по медицине была присуждена за демонстрацию того, что по мере обучения увеличиваются связи между нервными клетками. Ученый-нобелиат Эрик Кандел показал, что обучение может «включать» гены, которые изменяют нейронную структуру. Именно поэтому тип воспитания и обучающей среды с выбором соответствующих нейрорасстройству инструментов обучения может быть полноценной неврологической терапией.

— Вы не считаете, что медицинское лечение при аутизме — первоочередная задача?

— Мы много лет настаиваем на том, что работа с организмом, точно подобранное лечение — это невероятно важная задача, и без такой медицинской помощи аутизм под контроль не взять. Первый раз концепцию организации непсихиатрической медицинской помощи я представила в Минздраве в 2014 году. И это уже в Минздраве. А мультидисциплинарный молекулярно-биологический взгляд с 2009 года представлял великий профессор-иммунолог А. Б. Полетаев, с которым мы много работали. Еще раз подчеркиваю — это консенсус, а не революция, не новость или чье-то редкое откровение. Но вот в той же петиции, например, написано забавное — «запретить капельницы!» Давайте еще запретим шприцы или бинты. Это же просто инструмент медицинский, как его можно запретить?

Однако я примерно понимаю, что стоит за этим неловким призывом. Когда ребенок лежит под спасительным лечением и его для приема этого лечение удерживает семь здоровенных санитаров, то это не лечение. Застрессованный, орущий до хрипоты ребенок не может получить ничего полезного в таком лечении. Есть способы научить ребенка с аутизмом спокойно, благосклонно и позитивно лежать под капельницей, лечить зубы, сдавать кровь, делать УЗИ. И если врачи, оказывающие самую передовую и уникальную, как им кажется, медицинскую помощь аутичному пациенту, не придают этому значения, не инвестируются в подготовку пациента с РАС к лечению, то они не просто лукавят. Они вредят.

— Вас не беспокоит, что наш разговор может показать еще больше, что лечение аутизма — это настолько сложно, что почти недостижимо, и родитель может засомневаться в выборе своего решения в лечении, думая, что первостепенно все или, напротив, «ничего не поможет»?

— Конечно, в реестре вмешательств при аутизме есть первичное, есть вторичное. Для этого мы и обсуждали с вами «лесенку» доказательности — она помогает в навигации. Но для нас, как раз междисциплинарных экспертов по РАС, необходимость обучающих вмешательств как важнейшей части терапии даже у больного ребенка, — это очевидная вещь. Знаете, есть такой проект Минпроса «Учим, знаем». Это специализированный проект по созданию образовательных условий для детей, проходящих онкологическое лечение. Вот они под химиотерапией, которая выматывает до предела иммунитет, роняет когнитивные функции, делает ребенка уязвимым для просто постороннего дыхания. И целый сонм ученых был вовлечен в разработку программы, которая позволяла бы все равно продолжать им учебу. Даже в таком состоянии. Повторяю, потому что отвалившийся аксон потом не пришьешь. Агрессия при аутизме имеет комплекс причин, и биохимических в том числе. Но львиная доля причин аутичной агрессии приходится на «выученное» поведение и на коммуникативный дефицит. Убрав только болевой синдром и не переучивая реакции, и не обучая альтернативной коммуникации и цивилизованным паттернам протестного поведения, даже здорового ребенка мы оставим агрессивным. Потому что поведение «отрисовано» в нейро-синаптической топографии мозга. Только переобучивание может этот «рисунок» перерисовать.

Вопрос не в том, нужно ли обучение больному ребенку. Тут нет места для спора. Вопрос в том, как учить.

Исследования показывают, что человек не учится, а мозг ничего не понимает и не усваивает как при высоком стрессе, так и при полном отсутствии стресса. Он учится только при умеренном стрессе — здесь запускаются все необходимые нейромедиаторные качели, когда дофамин с ацетилхолином в противофазе обеспечивают обучение, запоминание, мотивацию. Без дофамина вообще обучения не будет. А его уровень зависит от вознаграждения. Известно, что уровень дофамина повышается в день заплаты у любого человека. Оперируя вознаграждениями, создавая условия для комфортного стресса, учитывая физическое состояние, грамотный педагог может строить урок таким образом, что обучаться будет самый немощный в постели. Нейробиология поведенческого обучения четко указывает на то, как можно «нагонять» дофамин, которого в нужных местах аутичным детям очень не хватает.

Сегодня, когда про аутизм известно очень много, подлинная проблема заключается не в том, кто первый, а кто десятый, и не в том, можно ли аутичным детям ставить капельницы, а в том, что педагоги должны изучать, как работает мозг человека, чтобы сделать свой урок релевантным законам этой работы, а неврологи должны изучать психологию развития ребенка, этапы которого так же объективны, как законы мозга. Чтобы прогресс ребенка определялся не отзывами в соцсетях «он стал лучше» или «он посмотрел мне в глаза», а измерялось объективными показателями, имеющими реальное влияние на развитие. Я люблю факты.

 

Интервью подготовила Марина Солодовникова. Фото предоставлены Екатериной Мень